настоящий русский

настоящий русский — «настоящий русский» — так сказал о Пушкине Достоевский. — вдумчивые внешние наблюдатели, пожалуй, также поняли, что это и есть «настоящий русский», пока еще в единственном экземп- ляре и, чтобы их не развелось побольше, его решили убить. Трени- рованный террорист сделал это. — Пушкин очень любил Россию. Мы все сейчас мало любим, поэто- му проще обучить кого-либо ненависти. А мы сознательно хотим разбудить в читающей элите любовь к России, ибо ее, Россию, по- любила Богородица. Как бы нам всем всерьез не ошибиться, под- давшись ненависти, излучаемой от «интернационала сопротивле- ния». Если это, вообще, не безумная затея, то сделать что,то можно через «выставку» образцов и посильных комментариев на «выстав- ке». Нужно говорить о Пушкине и русских иконах, о «России в ее иконе», особенно софийского канона. — сложность в нахождении с т и л я . В словах Пушкина есть при- частность г е н и я словам Благой Вести, произнесенным Иису- сом Мессией и алмазно стоящим скрепой мира. Гений во вдохнове- нии делается причастником мужественной нежности Спасителя, Сына Человеческого, — постигая «пафос дистанции», писать даже «тезисы лекции» трудно. 128 — Пушкин был гениальным историком: «министры шведские объя- вили намерение короля (Карла XII-го) свергнуть Петра с престола, уничтожить регулярное войско и разделить Россию на малые кня- жества. Генерал Шпар был назначен уже московским губернатором и хвалился, что они русскую ч е р н ь не только из России, но со света плетьми выгонят…» (История Петра, 1707 г.)… забавно, что неистребимые «карловцы» никакой другой схемы придумать не могут, по-прежнему (а) следует упразднить наличную администра- цию, (б) уничтожить регулярное войско, (в) расчленить Россию на мелкие этнические объединения, (г) губернатор Московии уже го- тов на въезд, чтобы (д) возглавить изгнание русских и из России, и со всего света. — Пушкин любил Россию и ему не хотелось, чтобы русских били плетьми. Преодолевая унижение, которое чувствует гений, обща- ясь с человеком не его ранга, он нанялся по внутреннему постригу в «дядьки», чтобы учить любви к России Николая I. Неясно, уда- лось ли ему это сделать всерьез, но, во всяком случае, государь от- крыл ему совершенно секретные архивы, что говорит о политиче- ской зрелости Николая. Он разрешил издать гениального «Бориса Годунова», этот опыт «драматических изысканий» России, разре- шил издавать и собственный журнал. — вот тут-то внешние наблюдатели и убили «настоящего русского», ибо двору и шпионам двора, и вождю Варшавского бунта каббалис- ту Иоахиму Лелевелю, так до смерти и утверждавшему, что в рус- ском языке нет слова «честь», а потому русские не знают, что это за зверь такой, внешним наблюдателям, повторим, стала очевидной все возрастающая близость Управителя России и «настоящего рус- ского», знающего и любящего свою землю, ее святыни, простой люд, ее уникальных древних ученых,монахов, святых, славящих Богородицу… Управитель России узнавал Россию в своем «истори- ографе», открывшем Россию. — как написать об этом явленном чуде, ясном, кротком, бесстраш- ном мудреце, порожденном любимой землей? Собственно, все по- следующие поколения, разглядывая софийские иконы, в  с л о в а х Россию постигать должны по его запискам, по его опытам «драма- 129 тических изысканий». Ибо он и был Россией, уже свершенной (что и поразило Достоевского). Вот, к примеру, как бы появился пер, вый «лев», а потом от этого предка пойдет вид львов — так и он: русский, первый вполне состоявшийся в синтезе русский. И вот, чтобы «вид» русских не распространился на земле, внимательные наблюдатели и подстрелили его. — дальше в работу подключились критики лелевельской школы, бесцеремонно явившиеся в собирательном «Абраме Терц»… терц- терц — и вытрем вашего «настоящего русского» из статеек, а чи- тать мало кто любит, да еще «полные собрания сочинений»! Вмес- то подлинников — наши «терц,терц» и вся недолга! — когда Пушкин писал свое «Клеветникам России», буквально в эти же дни, св. Мария Богородица разговаривала в Дивеево со святым Серафимом об избрании России. «Карловцы» знают об этом, но когда строят свою дымовую завесу, то пользуются, путая «народы», словарем Карла Маркса (Карла XIII, а?). Разрушают-то они пушки- нскую Россию, а пугают гоев «русским Марксом»… — если Богородица разговаривает со святым о будущем России, ког- да гаснет Варшавский бунт 1831 года, то ведь папе-поляку есть о чем подумать, если остались серьезные мысли о судьбах земли, об угадывании человеком Воли Божией о сроках и местах. — еврейские наблюдатели изучили «феномен Дивеева» доскональ- но, иначе они были бы такими же плохими работниками, как и гои, которых они учат плохо работать. И неутомимо, как мышки (терц,терц зубками), точат и точат Святой Крест. — и беглые архиереи земли русской, и местные архиереи земли рус- ской, исполняя сказанное о них святым, не собрались до сей по- ры, чтобы, позвав хорошо обученных западных ученых,монахов, решить что-то определенное о разговоре Богородицы и святого Серафима о будущем мира и России. Хорошо потрудившись в люб- ви, могли бы сделать и последнюю попытку предложить спасение евреям — но нет! подвывают «интернационалу» в карловом слова- ре, забыв свои слова! 130 — а как бы было хорошо: смирились бы перед иконами Св. Софии, думали бы о «Тайноводстве» замученного Максима Исповедника на этом фоне и, пользуясь языком Пушкина, составили бы опреде- ление о судьбах мира; России к ее 70-летию октябрьского рожде- ния; Израиля — к его 40-летию. — «настоящий русский», гений исторического видения, Пушкин не оставил бы все эти странности без внимания. Быть может, он, просветленный мученической смертью, как Сократ Платону, что- то шепчет в наши уши? Приложение «...величие Пушкина, как руководящего гения, состояло именно в том, что он так скоро, и окруженный почти совсем не понимав- шими его людьми, нашел твердую дорогу, нашел великий и вожде- ленный исход для нас, русских, и указал на него. Этот исход был — народность, преклонение перед правдой народа русского. „Пуш- кин был явление великое, чрезвычайное“, Пушкин был „не только русский человек, но и первым русским человеком“. Не понимать русскому Пушкина значит не иметь права называться русским. Он понял русский народ и постиг его назначение в такой глубине и в такой обширности, как никогда и никто. Не говорю уже о том, что он, всечеловечностью гения своего и способностью откликаться на все многоразличные духовные стороны европейского человечест- ва и почти перевоплощаться в гении чужих народов и национально- стей, засвидетельствовал о всечеловечности и о всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозвестил и о будущем предназна- чении гения России во всем человечестве, как всеединящего, все- примиряющего и всё возрождающего в нем начала. Не скажу и о том даже, что Пушкин первый у нас, в тоске своей и в проро- ческом предвидении своем, воскликнул: Увижу ли народ освобожденный И рабство, павшее по манию царя! Я скажу лишь теперь о любви Пушкина к народу русскому. Это была любовь всеобъемлющая, такая любовь, какую еще никто не 131 выказывал до него. „Не люби ты меня, а люби мое“ — вот что вам скажет всегда народ, если захочет увериться в искренности вашей любви к нему. Полюбить, то есть пожалеть народ за его нужды, бедность, страда- ния, может и всякий барин, особенно из гуманных и европейски просвещенных. Но народу надо, чтобы его не за одни страдания его любили, а чтоб полюбили и его самого. Что же значит полю- бить его самого? „А полюби ты то, что я люблю, почти ты то, что я чту“ — вот что это значит и вот как вам ответит народ, а иначе он никогда вас за своего не признает, сколько бы вы там об нем ни пе- чалились. Фальшь тоже всегда разглядит, какими бы жалкими сло- вами вы ни соблазняли его. Пушкин именно так полюбил народ, как народ того требует, и он не угадывал, как надо любить народ, не приготовлялся, не учился: он сам вдруг оказался народом. Он преклонился перед правдой народною, он признал народную прав- ду как свою правду. Несмотря на все пороки народа и многие смер- дящие привычки его, он сумел различить великую суть его духа тог- да, когда никто почти так не смотрел на народ, и принял эту суть народную в свою душу как свой идеал. И это тогда, когда самые на- иболее гуманные и европейски развитые любители народа русско- го сожалели откровенно, что народ наш столь низок, что никак не может подняться до парижской уличной толпы. В сущности эти любители всегда презирали народ. Они верили, главное, что он раб. Рабством же извиняли падение его, но раба не могли ведь лю- бить, раб все-таки был отвратителен. Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда не был им, несмотря на многове, ковое рабство. Было рабство, но не было рабов (в целом, конеч- но, в общем, не в частных исключениях) — вот тезис Пушкина. Он даже по виду, по походке русского мужика заключал, что это не раб и не может быть рабом (хотя и состоит в рабстве), — черта, свиде- тельствующая в Пушкине о глубокой непосредственной любви к народу. Он признал и высокое чувство собственного достоинства в народе нашем (опять,таки в целом, мимо всегдашних и неотрази- мых исключений), он предвидел то спокойное достоинство, с ко- торым народ наш примет освобождение свое от крепостного со- стояния, — чего не понимали, например, замечательнейшие образованные русские европейцы, уже гораздо позднее Пушкина и ожидали совсем другого от народа нашего. О, они любили народ 132 искренно и горячо, но по-своему, то есть по-европейски. Они кри- чали о зверином состоянии народа, о зверином положении его в крепостном рабстве, но и верили всем сердцем своим, что народ наш действительно зверь. И вдруг этот народ очутился свободным с таким мужественным достоинством, без малейшего позыва на оскорбление бывших владетелей своих: „Ты сам по себе, а я сам по себе, если хочешь, иди ко мне, за твое хорошее всегда тебе от меня честь“. Да, для многих наш крестьянин по освобождении своем явился странным недоумением. Многие даже решили, что это в нем от неразвитости и тупости, остатков прежнего рабства. И это теперь, что же было во времена Пушкина? Не я ли слышал сам, в юности моей, от людей передовых и „компетентных“, что образ пушкинского Савельича в „Капитанской дочке“, раба поме- щиков Гриневых, упавшего в ноги Пугачеву и просившего его по- щадить барчонка, а „для примера и страха повесить уж лучше его, старика“, — что этот образ не только есть образ раба, но и апофеоз русского рабства! Пушкин любил народ не за одни только страдания его. За страда- ния сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением. Пушкин любил все, что любил этот народ, чтил все, что тот чтил. Он любил русскую природу до страсти, до умиления, любил деревню русскую. Это был не барин, милостивый и гуманный, жа- леющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам пере- воплощавшийся сердцем своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его. Умаление Пушкина как поэта, более исторически, бо- лее архаически преданного народу, чем на деле, — ошибочно и не имеет даже смысла. В этих исторических и архаических мотивах звучит такая любовь и такая оценка народа, которая принадлежит народу вековечно, всегда, и теперь и в будущем, а не в одном толь- ко каком-нибудь давнопрошедшем историческом народе. Народ наш любит свою историю главное за то, что в ней встречает незыб- лемую ту же самую святыню, в которую сохранил он свою веру и те- перь, несмотря на все страдания и мытарства свои. Начиная с ве- личавой, огромной фигуры летописца в „Борисе Годунове“, до изображения спутников Пугачева, — все это у Пушкина — народ в его глубочайших проявлениях, и все это понятно народу, как собственная суть его. Да это ли одно? Русский дух разлит в творе- ниях Пушкина, русская жилка бьется везде. В великих, неподра- 133 жаемых, несравненных песнях будто бы западных славян, но ко- торые суть явно порождение русского великого духа, вылилось все воззрение русских на братьев славян, вылилось все сердце русское, объявилось все мировоззрение народа, сохраняющееся и доселе в его песнях, былинах, преданиях, сказаниях, высказа- лось все, что любит и чтит народ, выразились его идеалы героев, царей, народных защитников и печальников, образы мужества, смирения, любви и жертвы. А какие прелестные шутки Пушкина, как, например, болтовня двух пьяных мужиков, или сказание о медведе, у которого убили медведицу, — это уже что-то любов- ное, что-то милое и умиленное в его созерцании народа. Если б Пушкин прожил дольше, то оставил бы нам такие художествен- ные сокровища для понимания народного, которые влиянием своим, наверное, сократили бы времена и сроки перехода всей интеллигенции нашей, столь возвышающейся и до сих пор над народом в гордости своего европеизма, — к народной правде, к народной силе и к сознанию народного назначения». («Дн. Писателя», декабрь 1877 г.) "АРГУШТИ : I О ПОВЕДЕНИИ ЦАРЕЙ"- Е.ШИФФЕРС