ВРЕМЯ СЛАВЯНОФИЛЬСТВУЕТ
Начнем с приведения некоторых цитат из прежде живших и неч-
то, как кажется, относящееся к нашей программе, уловивших (при
вслушивании в Пустоту). Набор зафиксированных слов должен
убедить нас до возможного незабываемого понимания в правиль-
ности суждений обрусевшего немца по крови и философа по при-
вязанностям Владимира Эрна, что время действительно славяно-
фильствует: в раскавыченном виде название его статей взято
в оглавление §1. После цитат должно последовать неторопливое
вмещение того, что эти, столь разные по внешним признакам чело-
веки, утоляли духовную жажду из о д н о г о п о т о к а. Для нас
это прослушивание должно играть роль н а с т р о й к и, ибо, если
мы, столь разные по внешним признакам, не сумеем вдохнуть хоть
влажного воздуха около и х и с т о ч н и к о в, то есть не сможем
хотя бы приблизиться к уровню и х б ы т и я к а к в с л у ш и -
в а ю щ и х с я в говорящую или молчащую к ним Тайну, но оста-
немся неизменными в своем наличном горизонте, наши контуры,
наши в н у т р е н н и е о р г а н ы, будут радикально иными, и мы
будем воспроизводить лишь собственные шумы, накладывающиеся
на их слова. Не для оправдания нашего наличного состояния ссыл-
кой на «авторитеты», которые мы обращаем в своих слуг, но для
прослушивания символов говорящей Тайны, чтобы не лукаво узнать
в себе хоть какое-то приближение к в о с п о м и н а н и ю, узнава-
нию. Культивируя в себе «пафос дистанции», все же скажем вместе
с М.Цветаевой: «Все мое писание — вслушивание. Отсюда — чтобы
писать дальше — постоянные перечитыванья. Не перечтя по край-
ней мере двадцать строк, не напишу ни одной. Точно мне с самого
начала дана вся вещь — некая мелодическая или ритмическая кар-
30
тина ее — точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не
знаю, допишется ли), уже где-то очень точно и полностью написа-
на. А я только восстанавливаю...»1.
Цитаты будут приводиться как бы для подобного п е р е ч и т ы в а-
н и я, ибо, повторим, есть предчувствие, что упоминаемые о п и-
с ы в а л и уловленную в иных ритмах ткань как уже существующую,
внимали излучениям этого существующего, настраивались до смерт-
ной переделки всех органов-приемов по парадигме пушкинского
«Пророка», как бы уничтожали замутняющий ре-трансляцию контур
«я», чтобы з е р к а л ь н о, без ряби возмущения, отразить тонко
работающим э х о л о т о м у ж е таинственно ткущееся. Поэти-
ческая «радиолокация» улавливает («зондирует») какие-то объекты,
обычными средствами наблюдения не фиксируемые. В процессе,
описывающем радарный поиск, можно отметить как бы два шага: кри-
тику наличной практики и, второе, описание переделки-перестройки
с уловлением, уже на самобытных частотах, существующего в прост-
ранствах «сверхкоротких волн». Приступим к перечитыванию:
АЛЕКСАНДР ПУШКИН: «... у нас нет еще ни словесности, ни книг,
все наши знания, все наши понятия с младенчества
почерпнули мы в книгах иностранных, мы привык-
ли мыслить на чужом языке... ученость, политика
и философия еще по-русски не изъяснялись — мета-
физического языка у нас вовсе не существует»2.
ИВАН КИРЕЕВСКИЙ: «Между тем, как в других государствах дела
государственные, поглощая все умы, служат главным
мерилом их просвещения, у нас неусыпные попече-
ния прозорливого правительства избавляют частных
людей от необходимости заниматься политикой,
и, таким образом, единственным указателем нашего
умственного развития остается литература. Вот по-
чему в России следовать за ходом словесности необ-
ходимо не только для литераторов, но и для каждого
гражданина, желающего иметь какое-нибудь понятие
о нравственном состоянии своего отечества»3.
ИОСИФ БРОДСКИЙ: «Теоретически, достоинство нации, унижен-
ной политически, не может быть сильно уязвлено
замалчиванием ее культурного наследия. Но Россия,
31
в отличие от народов счастливых существованием
законодательной традиции, выборных институтов
и т.п., в состоянии осознать себя только через лите-
ратуру, и замедление литературного процесса посре-
дством упразднения или приравнивания к несущест-
вующим трудов даже второстепенного автора
равносильно генетическому преступлению против
будущего нации»4.
АПОЛЛОН ГРИГОРЬЕВ: «Поэты суть голоса масс, народностей,
местностей, глашатаи великих истин и великих тайн
жизни, н о с и т е л и с л о в , к о т о р ы е с л у-
ж а т к уразумению э п о х - о р г а н и з м о в во
времени и н а р о д о в , о р г а н и з м о в в про-
странстве»5.
«...дело-то в том, что как и с к у с с т в о, так и к р и-
т и к а и с к у с с т в а подчиняются одному критери-
уму. Одно есть отражение идеального, другая — разъ-
яснение отражения. Законы, которыми отражение
разъясняется, извлекаются не из отражения, всегда
как я в л е н и я более или менее ограниченного,
а из существа самого идеального... между искусством
и критикой есть органическое родство в сознании
идеального, и критика потому не может и не должна
быть слепо историческою, а должна быть, по крайней
мере, стремится быть столь же о р г а н и ч е с к о ю,
как само искусство, осмысливая а н а л и з о м те же
органические начала жизни, которым с и н т е т и-
ч е с к и сообщает плоть и кровь искусство»6.
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ: «...мы знаем теперь, что мы и не можем
быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть
себя в одну из западных форм жизни, выжитых и вы-
работанных Европою из собственных своих нацио-
нальных начал, нам чуждых и противоположных, —
точно так, как мы не могли [бы] носить чужое
платье, сшитое не по нашей мерке. Мы убедились на-
конец, что мы тоже отдельная национальность,
в высшей степени самобытная, и что наша задача —
создать себе н о в у ю ф о р м у, нашу собственную,
32
родную, взятую из п о ч в ы нашей, взятую из на-
родного духа и из народных начал»7.
КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ: «Вера у нас греческая издавна; госу-
дарственность со времен Петра почти немецкая (см.
жалобы славянофилов); общественность француз-
ская; наука до сих пор общеевропейского духа... Я не
вижу еще того страстного русизма, которого желал
бы видеть в жизни своих сограждан... у нас слишком
еще мало с в о и х с м е л ы х м ы с л е й; своего
творчества, своей, скажем вообще, к у л ьт у р ы»8.
«Что он несет в своих недрах — этот колосс, доселе
т о л ь к о э к л е к т и ч е с к и й колосс, почти ли-
шенный собственного стиля? Готовит ли он миру
действительно своеобразную культуру? Культуру поло-
жительную, созидающую, в высшей степени н о в о-
е д и н у ю и н о в о с л о ж н у ю, простирающуюся
от Великого Океана до Средиземного моря и до за-
падных окраин Азии, которые зовутся теперь так тор-
жественно м а т е р и к о м Европы... смысл слова
Европа есть смысл и с т о р и ч е с к и й, т.е. место
развития или поприще особой, последней по очереди
культуры, сменившей д р е в н и е предыдущие куль-
туры, романо-германской. Представим ли мы, загадоч-
ные славяно-туранцы, удивленному миру культурное
з д а н и е, еще не бывалое по своей обширности, по
роскошной пестроте своей и по сложной гармонии го-
сударственных линий... Конец петровской Руси бли-
зок… И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный
памятник и еще скорее отойти от него, отрясая рома-
но-германский прах с наших азиатских подошв!»9.
(вот, собственно, созданием м а к е т а к у л ь т у р н о г о з д а -
н и я, еще не бывалого по своей обширности, нам и следует занять-
ся в игрово-исследовательском проекте).
ЕВГЕНИЙ ТРУБЕЦКОЙ: «Сущность той жизненной правды, кото-
рая противополагается древне-русским религиоз-
ным искусством образу звериному, находит себе
Вслушивание. Время славянофильствует
33
исчерпывающее выражение не в том или ином ико-
нописном изображении, а в древне-русском храме
в его целом. Здесь именно храм понимается как то
начало, которое должно господствовать в мире. Са-
ма вселенная должна стать храмом Божиим. В храм
должны войти все человечество, ангелы и вся низ-
шая тварь. И именно в этой идее мирообъемлющего
храма заключается та религиозная надежда на гряду-
щее умиротворение всей твари, которая противопо-
лагается факту всеобщей войны и всеобщей крова-
вой смуты. Нам предстоит проследить здесь
развитие этой темы в древне-русском религиозном
искусстве. Здесь мирообъемлющий храм выражает
собою не действительность, а идеал, не осуще-
ствленную еще надежду всей твари. В мире, в кото-
ром мы живем, низшая тварь и большая часть чело-
вечества пребывает пока вне храма. И поскольку
храм олицетворяет собою иную действительность,
то н е б е с н о е б у д у щ е е, которое манит к себе,
но которого в настоящее время человечество еще не
достигло...»10.
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ: «Утверждение жизни и смерти в „Эле-
гиях“ становится единством. Признавать одну без
другой, как это выявляется и торжественно утвержда-
ется в „Элегиях“, в конце концов только ограничен-
ность, исключающая все бесконечное. Смерть — это
лишь другая, невидимая и еще не освещенная нами
с т о р о н а ж и з н и. Мы должны попытаться до-
стигнуть высшего сознания нашего бытия, которое
у себя дома в о б е и х н е р а з г р а н и ч е н н ы х
м е ж д у с о б о й о б л а с т я х и питается из
н е и с ч е р п а е м о г о и с т о ч н и к а о б е и х...
Истинная жизнь простирается на обе области, боль-
шой круг кровообращения проходит через обе: нет ни
того, ни этого света, но лишь о д н о о г р о м н о е
е д и н с т в о, в котором пребывают стоящие над
нами существа, „ангелы“... „Элегии“ и рисуют нас
в этом деле, в деле непрестанного превращения
34
любимого видимого и ощутимого мира в невидимые
вибрации и возбуждения нашей природы, вводящей
новые частоты вибраций в вибрационные сферы
вселенной (а так как всякие виды материи во вселен-
ной суть лишь различные проявления вибраций, то
мы, таким образом, готовим не только интенсивнос-
ти духовного рода, а, кто знает, может быть новые
тела, металлы, звездные туманности и созвездия).
...Ангел „Элегий“ — создание, в котором превраще-
ние видимого в невидимое, осуществляемое нами,
уже совершилось»11.
ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ: «Свою жизненную задачу Флоренский по-
нимает как проложение путей к будущему цельному
мировоззрению. Основным законом мира Ф. считает
принцип термодинамики — закон энтропии, всеоб-
щего уравнивания (хаос). Миру противостоит закон
эктропии (логос). Культура есть борьба с мировым
уравниванием — смертью. Культура (от „культа“) есть
органически связанная система средств к осущетвле-
нию и раскрытию некоторой ценности, которая при-
нимается за безусловную и потому служит предметом
веры. Вера определяет культ, а культ — миропонима-
ние, из которого далее следует культура»12.
Еще раз РИЛЬКЕ: «„Видите ли... людей испортило чтение карт.
Там все плоско и ровно, и когда нанесены четыре
стороны света, людям кажется, что все уже сделано.
Но ведь страна — не атлас. В ней есть горы и низины.
Она должна упираться во что-то вверху и внизу“.
„Гм... — задумался мой друг. — Вы правы. Но с чем же
может граничить Россия с этих двух сторон?“ Вдруг
больной стал совсем похож на мальчика. „Вы это
знаете!“ — вскричал я. „Может быть — с Богом?“ —
„Да, — подтвердил я, — с Богом“»13.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ: «Стихотворение живо внутренним об-
разом, тем звучащим слепком формы, который пред-
варяет написанное стихотворение. Ни одного слова
еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит
внутренний образ, это его осязает слух поэта».
35
«В жизни слова наступила героическая эра. Слово —
плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти:
страдание. Люди голодны. Еще голоднее государ-
ство. Но есть нечто более голодное: время. Время
может пожрать государство… Говорят, что причинареволюции — голод в междупланетных простран-ствах. Нужно рассыпать пшеницу по эфиру»14.
Читателю, проявляющему интерес к проблемам и вопрошаниям
культуры, с почтением цитированные «авторы» известны. О мно-
гих из них написаны и пишутся серьезные исследования (пожалуй,
только князь Евг. Трубецкой не столь известен), ознакомление с ко-
торыми предполагается в нашей работе. Оно (знакомство с част-
ными исследованиями) должно служить основой, дающей возмож-
ность нам соблюсти и «пафос дистанции», и, все же, подчеркнуть
некую своеобразную т о н а л ь н о с т ь и интонацию наших ис-
следовательских интересов. Боярский отпрыск с курчавой голо-
вой африканского божка-тотема; бедный офицер, забежавший
в опыт смерти, а потом спеленутый каторгой в одинокое взросле-
ние идиота и эпилептика; бешеный барин и дипломат, по обету-
данному в смертной истоме Божьей Матери, постригшийся в мо-
нахи и находящийся в послушании у старцев, благословивших
безумные историософские споры с Соловьевым; арийский отшель-
ник, осознавший и исполнивший творческий обет как монаше-
ский постриг и слова, настигающие его, превративший в чтение
«часов» часослова; гордый и нищий иудей по крови, отринувший
праздник отцов ради вознесения слова и в небесные миры, и в пра-
щу Давида, сокрушившую ассирийца; пьяница-гитарист, с уникаль-
ным самосознанием критика; тихий юноша умирающих дворян-
ских усадеб, знакомый с Гегелем, и в свой черед склонившийся
пред волей старцев, — все эти столь разные по внешним признакам
люди кажутся нам кровными родичами, к л а н о м, охваченным
в д р у г испепеляющей ответственностью за в с е л е н н у ю.
И, почти как итог: математик, музыкант, историк культуры, прини-
мает таинство священства, чтобы остановить у Престола с м е р т ь.
Да, они лично, тайно, одиноко почуяли, что каждый их вздох, каж-
дая мысль ч т о - т о меняет в вибрациях вселенной: голоса умер-
ших, или голоса ангелов, или даже голос Бога, хотят они услышать,
36
выдержатъ, стоя на коленях, чтобы в о с -п р о и з в е с т и, чтобы
в долгом, в идее, ни на час не прекращающемся часослове, все
вспомянуть, все преобразить, все спрятать в Невидимое, пайщика-
ми которого они себя остро (и неожиданно, шквально) опознали.
Ничто из окружающего не говорило об этом странном, пугающе
странном, е д и н с т в е. Ну, скажем в символах Книги, если не
а д а м и т ы, то н о а х и т ы. Да, мы хотели подчеркнуть в этой
компании, кажущейся нам достаточно сумасшедшей, а в этом под-
черкивании и прояснить своеобразие интонации, — их с в я -
щ е н с т в о, «антропологическое священство»*, их опознание
человека как человека с в я щ е н н и к о м б ы т и я. Не по «хиро-
тонии» католиков или православных, не по роду иудеев, а по само-
му имени ч е л о в е к а, вдыхающего и выдыхающего мысли,
чувства, и вдохом и выдохом что-то м е н я ю щ е г о во вселен-
ной, связанной с ним родовыми узами.
Европейская наука к моменту вопрошаний Пушкина уже сформули-
ровала науку о «физической», независимой от к а ч е с т в а при-
сутствия человека-в-мире, вселенной, существующей по каким-то
своим законам. Странно, как это могло произойти? Каким образом
ч е л о в е к, в культуре римско-византийских рецензий на Новый
Завет, был лишен своего бытийного статуса ответственного
т в о р ц а и с в я щ е н н и к а? Быть может это произошло из-за
фиксированного внимания на «папстве», «епископстве», или пре-
допределенности в замысле о бытии одних к спасению, других
к осуждению, по кальвинизму? Или иудейскому (осознанному или
неосознанному) презрению к иным как гоям, ни на что не годным?
Как? Как человек по имени человека был лишен своего «экологи-
ческого» статуса в широком и глубоком смысле охранника и преоб-
разователя бытия?
... И эти кончиной
Живущие вещи твою понимают хвалу,
Преходящие, в нас, преходящих, они спасения чают.
*«адамическое священство» как оно изображено в иконе «Сошествие во АД» →
Адам и Ева, Авель и Даниил, Моисей и Предтеча, цари и т.д. «Род» Адама идет за
Гробом из Ада → за Иисусом → к Отцу –
«ПАСХА», исход. Эти «ветви рода» находят на земле «цветок,из,почвы».
37
Кто бы мы ни были, в нашем невидимом сердце,
В нас без конца мы обязаны преображать их.
Не этого ли, Земля, ты хочешь? Невидимой в нас
Воскреснуть? Не это ли было
Мечтой твоей давней? Невидимость! Если не преображенья,
То чего же ты хочешь от нас?
Земля, я люблю тебя...15
Почему эти слова «серафического доктора», как его называла ум-
ная княгиня, и до сей поры «европейцам» кажутся в лучшем случае
поэтическими изысками? И разве же не близнецы «пророки»
Пушкина и Рильке, внимающие Голосу, исторгающему сквозь них
плавящую лаву камней-слов? И как нам быть с этой информацией
о нас самих? Ибо истолкование смыслов, уловленных поэтом
в состоянии «пророка», невозможно даже для него же, когда он
в ином, житейском, состоянии: «... И мне ли подобает давать ис-
тинное толкование „Элегий“? Они бесконечно превосходят ме-
ня», — так напишет Рильке (в состоянии «пишущего письмо», но
не житейски-мертвого, ангелами переделанного «пророка», вслу-
шивающегося в Голос Бытия), и эта запись свидетельствует о серь-
езности. Гениальность, как у р о в е н ь б ы т и я, как некое «те-
ло», взращенное внутри всеми наблюдаемого «физического тела»,
имеет свою форму, и, по-видимому, явление ее неукоснительно
связано с переживанием смерти как порождающего лона: гениаль-
ность, как уровень более тонкого бытия, как «тело» р о ж д а е т -
с я при переживании е д и н с т в а жизни-для-смерти. Только об-
ретя состояние «как труп в пустыне я лежал», можно и обрести
о р г а н и з м, который скажет потом о себе «и Бога глас ко мне
воззвал», — уловленное в таком состоянии бытия и п е р е в е-
д е н н о е на язык житейских, как п и с ь м о, как п а м я т к а,
воспринимается как «бесконечно» высшее наличного состояния,
для житейских, быть может, кажущееся с - у м а - с ш е с т в и е м,
а для пережившего подобную б е р е м е н н о с т ь смерти иным
«телом» безусловной реальностью. Столь мощной, что он уже
не может и не хочет возвращаться в «мир живых»: он обрел какую-
то п а м я т ь; то, что живые, как живые-только-здесь-и-теперь
з а б ы в а ю т, теряя память, делая себя, с позиций обретенного
38
знания, в свой черед без-умными, ибо «потерять память» и «быть
безумным» почти синонимы:
И этою дорогой шли они...
Шла рядом с богом между тем она,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван,
Шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
Не думая о том, кто впереди,
И о пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
Она в себе замкнулась.
Как плод созревший — сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью,
Своею непонятной, новой смертью.
Вторичным девством запечатлена,
Она прикосновений избегала.
Закрылся пол ее. Так на закате
Дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
Настолько, что прикосновенье бога
В неуловимой легкости своей
Болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
Красавицею белокурой песен,
Благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
Дождем, который выпила земля,
Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
Остановил ее движеньем резким
И горько произнес: «Он обернулся», —
Она спросила удивленно: «Кто?»...16
39
Мифема об Орфее, Гермесе и Эвридике, согласимся удивленно, по-
лучила в этой записи уникальное истолкование: смерть стала для
нее «сносями», родилось иное, «девственное» существо и претен-
зии «того человека» показались излишними. Пока Орфей пел в за-
гробных селениях, чтобы увести ее оттуда, он, видимо, и сам еще
не п р о з р е л, но вот теперь, когда они трое шли, он у л о в и л ее
и н ы е и з л у ч е н и я, и: ОБЕРНУЛСЯ, чтобы оставить ее там,
чтобы рассмотреть ее новую, чтобы теперь уже не различать един-
ства целого мира. Поэт осознал свой акт. Итак: трудность постиже-
ния информации, добытой в засмертной радиолокации иных «ве-
щей», связана с потерей п а м я т и. Во времена наших «пророков»
это забвение приобрело уже и устрашающее качество: если ранее,
как кажется, все же помнили о том, что «забыли себя», то с е й-
ч а с з а б ы л и о з а б в е н и и с е б я, как «сон во сне». Если
для Египта, для фараона, как «отца» страны, наиважнейшим делом
было строительство п а м я т н и к а - н а д г р о б и я, некоего
м у з е я любимых вещей, запакованных в пирамиду для переноса
в загробные измерения, чтобы там, в блаженном «там», воссоздать
в Невидимом «Царство Египет», со всеми большими и малыми, но
любимыми, мелочами, если фараон еще помнил себя творцом
и священником Египта по причастию п а м я т и -о-человеке, то
Леонтьев с ужасом увидел порождение странных «людей в пиджа-
ках», «средних европейцев», уравнивающих в пыль все прежде [су-
ществовавшие] культуры, превращающих «пирамиды» или в пыль
музеев, для н а ш е г о р а з в л е ч е н и я, или в туристский ката-
лог, опять-таки для нас, отдыхающих! Памятники культуры как бы
перестали быть п а м я т к а м и, напоминанием о, как минимум,
«двойном бытии», и с забвением о забвении себя превратились
в туристский комплекс, в дизайн для отдыхающего дельца. Мощь
работы Федора Достоевского в этом контексте трудно переоце-
нить: он записал информацию о том, что подобное забвение свя-
зано с необычной «моровой язвой», с тем, что в людей вселяют-
ся странные микроскопические существа, наделенные волей,
и д в и ж у т людьми, как марионетками, как р о б о т а м и, тогда
как людям именно в эти жуткие, болезненные, эпидемические вре-
мена с маниакальной ясностью кажется, что они достигли предела
власти и свободы, что никогда они не были «так сильны», — таков
с о н Раскольникова — РОДИНЫ РОМАНОВА, —...
то, как кажется, относящееся к нашей программе, уловивших (при
вслушивании в Пустоту). Набор зафиксированных слов должен
убедить нас до возможного незабываемого понимания в правиль-
ности суждений обрусевшего немца по крови и философа по при-
вязанностям Владимира Эрна, что время действительно славяно-
фильствует: в раскавыченном виде название его статей взято
в оглавление §1. После цитат должно последовать неторопливое
вмещение того, что эти, столь разные по внешним признакам чело-
веки, утоляли духовную жажду из о д н о г о п о т о к а. Для нас
это прослушивание должно играть роль н а с т р о й к и, ибо, если
мы, столь разные по внешним признакам, не сумеем вдохнуть хоть
влажного воздуха около и х и с т о ч н и к о в, то есть не сможем
хотя бы приблизиться к уровню и х б ы т и я к а к в с л у ш и -
в а ю щ и х с я в говорящую или молчащую к ним Тайну, но оста-
немся неизменными в своем наличном горизонте, наши контуры,
наши в н у т р е н н и е о р г а н ы, будут радикально иными, и мы
будем воспроизводить лишь собственные шумы, накладывающиеся
на их слова. Не для оправдания нашего наличного состояния ссыл-
кой на «авторитеты», которые мы обращаем в своих слуг, но для
прослушивания символов говорящей Тайны, чтобы не лукаво узнать
в себе хоть какое-то приближение к в о с п о м и н а н и ю, узнава-
нию. Культивируя в себе «пафос дистанции», все же скажем вместе
с М.Цветаевой: «Все мое писание — вслушивание. Отсюда — чтобы
писать дальше — постоянные перечитыванья. Не перечтя по край-
ней мере двадцать строк, не напишу ни одной. Точно мне с самого
начала дана вся вещь — некая мелодическая или ритмическая кар-
30
тина ее — точно вещь, которая вот сейчас пишется (никогда не
знаю, допишется ли), уже где-то очень точно и полностью написа-
на. А я только восстанавливаю...»1.
Цитаты будут приводиться как бы для подобного п е р е ч и т ы в а-
н и я, ибо, повторим, есть предчувствие, что упоминаемые о п и-
с ы в а л и уловленную в иных ритмах ткань как уже существующую,
внимали излучениям этого существующего, настраивались до смерт-
ной переделки всех органов-приемов по парадигме пушкинского
«Пророка», как бы уничтожали замутняющий ре-трансляцию контур
«я», чтобы з е р к а л ь н о, без ряби возмущения, отразить тонко
работающим э х о л о т о м у ж е таинственно ткущееся. Поэти-
ческая «радиолокация» улавливает («зондирует») какие-то объекты,
обычными средствами наблюдения не фиксируемые. В процессе,
описывающем радарный поиск, можно отметить как бы два шага: кри-
тику наличной практики и, второе, описание переделки-перестройки
с уловлением, уже на самобытных частотах, существующего в прост-
ранствах «сверхкоротких волн». Приступим к перечитыванию:
АЛЕКСАНДР ПУШКИН: «... у нас нет еще ни словесности, ни книг,
все наши знания, все наши понятия с младенчества
почерпнули мы в книгах иностранных, мы привык-
ли мыслить на чужом языке... ученость, политика
и философия еще по-русски не изъяснялись — мета-
физического языка у нас вовсе не существует»2.
ИВАН КИРЕЕВСКИЙ: «Между тем, как в других государствах дела
государственные, поглощая все умы, служат главным
мерилом их просвещения, у нас неусыпные попече-
ния прозорливого правительства избавляют частных
людей от необходимости заниматься политикой,
и, таким образом, единственным указателем нашего
умственного развития остается литература. Вот по-
чему в России следовать за ходом словесности необ-
ходимо не только для литераторов, но и для каждого
гражданина, желающего иметь какое-нибудь понятие
о нравственном состоянии своего отечества»3.
ИОСИФ БРОДСКИЙ: «Теоретически, достоинство нации, унижен-
ной политически, не может быть сильно уязвлено
замалчиванием ее культурного наследия. Но Россия,
31
в отличие от народов счастливых существованием
законодательной традиции, выборных институтов
и т.п., в состоянии осознать себя только через лите-
ратуру, и замедление литературного процесса посре-
дством упразднения или приравнивания к несущест-
вующим трудов даже второстепенного автора
равносильно генетическому преступлению против
будущего нации»4.
АПОЛЛОН ГРИГОРЬЕВ: «Поэты суть голоса масс, народностей,
местностей, глашатаи великих истин и великих тайн
жизни, н о с и т е л и с л о в , к о т о р ы е с л у-
ж а т к уразумению э п о х - о р г а н и з м о в во
времени и н а р о д о в , о р г а н и з м о в в про-
странстве»5.
«...дело-то в том, что как и с к у с с т в о, так и к р и-
т и к а и с к у с с т в а подчиняются одному критери-
уму. Одно есть отражение идеального, другая — разъ-
яснение отражения. Законы, которыми отражение
разъясняется, извлекаются не из отражения, всегда
как я в л е н и я более или менее ограниченного,
а из существа самого идеального... между искусством
и критикой есть органическое родство в сознании
идеального, и критика потому не может и не должна
быть слепо историческою, а должна быть, по крайней
мере, стремится быть столь же о р г а н и ч е с к о ю,
как само искусство, осмысливая а н а л и з о м те же
органические начала жизни, которым с и н т е т и-
ч е с к и сообщает плоть и кровь искусство»6.
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ: «...мы знаем теперь, что мы и не можем
быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть
себя в одну из западных форм жизни, выжитых и вы-
работанных Европою из собственных своих нацио-
нальных начал, нам чуждых и противоположных, —
точно так, как мы не могли [бы] носить чужое
платье, сшитое не по нашей мерке. Мы убедились на-
конец, что мы тоже отдельная национальность,
в высшей степени самобытная, и что наша задача —
создать себе н о в у ю ф о р м у, нашу собственную,
32
родную, взятую из п о ч в ы нашей, взятую из на-
родного духа и из народных начал»7.
КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ: «Вера у нас греческая издавна; госу-
дарственность со времен Петра почти немецкая (см.
жалобы славянофилов); общественность француз-
ская; наука до сих пор общеевропейского духа... Я не
вижу еще того страстного русизма, которого желал
бы видеть в жизни своих сограждан... у нас слишком
еще мало с в о и х с м е л ы х м ы с л е й; своего
творчества, своей, скажем вообще, к у л ьт у р ы»8.
«Что он несет в своих недрах — этот колосс, доселе
т о л ь к о э к л е к т и ч е с к и й колосс, почти ли-
шенный собственного стиля? Готовит ли он миру
действительно своеобразную культуру? Культуру поло-
жительную, созидающую, в высшей степени н о в о-
е д и н у ю и н о в о с л о ж н у ю, простирающуюся
от Великого Океана до Средиземного моря и до за-
падных окраин Азии, которые зовутся теперь так тор-
жественно м а т е р и к о м Европы... смысл слова
Европа есть смысл и с т о р и ч е с к и й, т.е. место
развития или поприще особой, последней по очереди
культуры, сменившей д р е в н и е предыдущие куль-
туры, романо-германской. Представим ли мы, загадоч-
ные славяно-туранцы, удивленному миру культурное
з д а н и е, еще не бывалое по своей обширности, по
роскошной пестроте своей и по сложной гармонии го-
сударственных линий... Конец петровской Руси бли-
зок… И слава Богу. Ей надо воздвигнуть рукотворный
памятник и еще скорее отойти от него, отрясая рома-
но-германский прах с наших азиатских подошв!»9.
(вот, собственно, созданием м а к е т а к у л ь т у р н о г о з д а -
н и я, еще не бывалого по своей обширности, нам и следует занять-
ся в игрово-исследовательском проекте).
ЕВГЕНИЙ ТРУБЕЦКОЙ: «Сущность той жизненной правды, кото-
рая противополагается древне-русским религиоз-
ным искусством образу звериному, находит себе
Вслушивание. Время славянофильствует
33
исчерпывающее выражение не в том или ином ико-
нописном изображении, а в древне-русском храме
в его целом. Здесь именно храм понимается как то
начало, которое должно господствовать в мире. Са-
ма вселенная должна стать храмом Божиим. В храм
должны войти все человечество, ангелы и вся низ-
шая тварь. И именно в этой идее мирообъемлющего
храма заключается та религиозная надежда на гряду-
щее умиротворение всей твари, которая противопо-
лагается факту всеобщей войны и всеобщей крова-
вой смуты. Нам предстоит проследить здесь
развитие этой темы в древне-русском религиозном
искусстве. Здесь мирообъемлющий храм выражает
собою не действительность, а идеал, не осуще-
ствленную еще надежду всей твари. В мире, в кото-
ром мы живем, низшая тварь и большая часть чело-
вечества пребывает пока вне храма. И поскольку
храм олицетворяет собою иную действительность,
то н е б е с н о е б у д у щ е е, которое манит к себе,
но которого в настоящее время человечество еще не
достигло...»10.
РАЙНЕР МАРИЯ РИЛЬКЕ: «Утверждение жизни и смерти в „Эле-
гиях“ становится единством. Признавать одну без
другой, как это выявляется и торжественно утвержда-
ется в „Элегиях“, в конце концов только ограничен-
ность, исключающая все бесконечное. Смерть — это
лишь другая, невидимая и еще не освещенная нами
с т о р о н а ж и з н и. Мы должны попытаться до-
стигнуть высшего сознания нашего бытия, которое
у себя дома в о б е и х н е р а з г р а н и ч е н н ы х
м е ж д у с о б о й о б л а с т я х и питается из
н е и с ч е р п а е м о г о и с т о ч н и к а о б е и х...
Истинная жизнь простирается на обе области, боль-
шой круг кровообращения проходит через обе: нет ни
того, ни этого света, но лишь о д н о о г р о м н о е
е д и н с т в о, в котором пребывают стоящие над
нами существа, „ангелы“... „Элегии“ и рисуют нас
в этом деле, в деле непрестанного превращения
34
любимого видимого и ощутимого мира в невидимые
вибрации и возбуждения нашей природы, вводящей
новые частоты вибраций в вибрационные сферы
вселенной (а так как всякие виды материи во вселен-
ной суть лишь различные проявления вибраций, то
мы, таким образом, готовим не только интенсивнос-
ти духовного рода, а, кто знает, может быть новые
тела, металлы, звездные туманности и созвездия).
...Ангел „Элегий“ — создание, в котором превраще-
ние видимого в невидимое, осуществляемое нами,
уже совершилось»11.
ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ: «Свою жизненную задачу Флоренский по-
нимает как проложение путей к будущему цельному
мировоззрению. Основным законом мира Ф. считает
принцип термодинамики — закон энтропии, всеоб-
щего уравнивания (хаос). Миру противостоит закон
эктропии (логос). Культура есть борьба с мировым
уравниванием — смертью. Культура (от „культа“) есть
органически связанная система средств к осущетвле-
нию и раскрытию некоторой ценности, которая при-
нимается за безусловную и потому служит предметом
веры. Вера определяет культ, а культ — миропонима-
ние, из которого далее следует культура»12.
Еще раз РИЛЬКЕ: «„Видите ли... людей испортило чтение карт.
Там все плоско и ровно, и когда нанесены четыре
стороны света, людям кажется, что все уже сделано.
Но ведь страна — не атлас. В ней есть горы и низины.
Она должна упираться во что-то вверху и внизу“.
„Гм... — задумался мой друг. — Вы правы. Но с чем же
может граничить Россия с этих двух сторон?“ Вдруг
больной стал совсем похож на мальчика. „Вы это
знаете!“ — вскричал я. „Может быть — с Богом?“ —
„Да, — подтвердил я, — с Богом“»13.
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ: «Стихотворение живо внутренним об-
разом, тем звучащим слепком формы, который пред-
варяет написанное стихотворение. Ни одного слова
еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит
внутренний образ, это его осязает слух поэта».
35
«В жизни слова наступила героическая эра. Слово —
плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти:
страдание. Люди голодны. Еще голоднее государ-
ство. Но есть нечто более голодное: время. Время
может пожрать государство… Говорят, что причинареволюции — голод в междупланетных простран-ствах. Нужно рассыпать пшеницу по эфиру»14.
Читателю, проявляющему интерес к проблемам и вопрошаниям
культуры, с почтением цитированные «авторы» известны. О мно-
гих из них написаны и пишутся серьезные исследования (пожалуй,
только князь Евг. Трубецкой не столь известен), ознакомление с ко-
торыми предполагается в нашей работе. Оно (знакомство с част-
ными исследованиями) должно служить основой, дающей возмож-
ность нам соблюсти и «пафос дистанции», и, все же, подчеркнуть
некую своеобразную т о н а л ь н о с т ь и интонацию наших ис-
следовательских интересов. Боярский отпрыск с курчавой голо-
вой африканского божка-тотема; бедный офицер, забежавший
в опыт смерти, а потом спеленутый каторгой в одинокое взросле-
ние идиота и эпилептика; бешеный барин и дипломат, по обету-
данному в смертной истоме Божьей Матери, постригшийся в мо-
нахи и находящийся в послушании у старцев, благословивших
безумные историософские споры с Соловьевым; арийский отшель-
ник, осознавший и исполнивший творческий обет как монаше-
ский постриг и слова, настигающие его, превративший в чтение
«часов» часослова; гордый и нищий иудей по крови, отринувший
праздник отцов ради вознесения слова и в небесные миры, и в пра-
щу Давида, сокрушившую ассирийца; пьяница-гитарист, с уникаль-
ным самосознанием критика; тихий юноша умирающих дворян-
ских усадеб, знакомый с Гегелем, и в свой черед склонившийся
пред волей старцев, — все эти столь разные по внешним признакам
люди кажутся нам кровными родичами, к л а н о м, охваченным
в д р у г испепеляющей ответственностью за в с е л е н н у ю.
И, почти как итог: математик, музыкант, историк культуры, прини-
мает таинство священства, чтобы остановить у Престола с м е р т ь.
Да, они лично, тайно, одиноко почуяли, что каждый их вздох, каж-
дая мысль ч т о - т о меняет в вибрациях вселенной: голоса умер-
ших, или голоса ангелов, или даже голос Бога, хотят они услышать,
36
выдержатъ, стоя на коленях, чтобы в о с -п р о и з в е с т и, чтобы
в долгом, в идее, ни на час не прекращающемся часослове, все
вспомянуть, все преобразить, все спрятать в Невидимое, пайщика-
ми которого они себя остро (и неожиданно, шквально) опознали.
Ничто из окружающего не говорило об этом странном, пугающе
странном, е д и н с т в е. Ну, скажем в символах Книги, если не
а д а м и т ы, то н о а х и т ы. Да, мы хотели подчеркнуть в этой
компании, кажущейся нам достаточно сумасшедшей, а в этом под-
черкивании и прояснить своеобразие интонации, — их с в я -
щ е н с т в о, «антропологическое священство»*, их опознание
человека как человека с в я щ е н н и к о м б ы т и я. Не по «хиро-
тонии» католиков или православных, не по роду иудеев, а по само-
му имени ч е л о в е к а, вдыхающего и выдыхающего мысли,
чувства, и вдохом и выдохом что-то м е н я ю щ е г о во вселен-
ной, связанной с ним родовыми узами.
Европейская наука к моменту вопрошаний Пушкина уже сформули-
ровала науку о «физической», независимой от к а ч е с т в а при-
сутствия человека-в-мире, вселенной, существующей по каким-то
своим законам. Странно, как это могло произойти? Каким образом
ч е л о в е к, в культуре римско-византийских рецензий на Новый
Завет, был лишен своего бытийного статуса ответственного
т в о р ц а и с в я щ е н н и к а? Быть может это произошло из-за
фиксированного внимания на «папстве», «епископстве», или пре-
допределенности в замысле о бытии одних к спасению, других
к осуждению, по кальвинизму? Или иудейскому (осознанному или
неосознанному) презрению к иным как гоям, ни на что не годным?
Как? Как человек по имени человека был лишен своего «экологи-
ческого» статуса в широком и глубоком смысле охранника и преоб-
разователя бытия?
... И эти кончиной
Живущие вещи твою понимают хвалу,
Преходящие, в нас, преходящих, они спасения чают.
*«адамическое священство» как оно изображено в иконе «Сошествие во АД» →
Адам и Ева, Авель и Даниил, Моисей и Предтеча, цари и т.д. «Род» Адама идет за
Гробом из Ада → за Иисусом → к Отцу –
«ПАСХА», исход. Эти «ветви рода» находят на земле «цветок,из,почвы».
37
Кто бы мы ни были, в нашем невидимом сердце,
В нас без конца мы обязаны преображать их.
Не этого ли, Земля, ты хочешь? Невидимой в нас
Воскреснуть? Не это ли было
Мечтой твоей давней? Невидимость! Если не преображенья,
То чего же ты хочешь от нас?
Земля, я люблю тебя...15
Почему эти слова «серафического доктора», как его называла ум-
ная княгиня, и до сей поры «европейцам» кажутся в лучшем случае
поэтическими изысками? И разве же не близнецы «пророки»
Пушкина и Рильке, внимающие Голосу, исторгающему сквозь них
плавящую лаву камней-слов? И как нам быть с этой информацией
о нас самих? Ибо истолкование смыслов, уловленных поэтом
в состоянии «пророка», невозможно даже для него же, когда он
в ином, житейском, состоянии: «... И мне ли подобает давать ис-
тинное толкование „Элегий“? Они бесконечно превосходят ме-
ня», — так напишет Рильке (в состоянии «пишущего письмо», но
не житейски-мертвого, ангелами переделанного «пророка», вслу-
шивающегося в Голос Бытия), и эта запись свидетельствует о серь-
езности. Гениальность, как у р о в е н ь б ы т и я, как некое «те-
ло», взращенное внутри всеми наблюдаемого «физического тела»,
имеет свою форму, и, по-видимому, явление ее неукоснительно
связано с переживанием смерти как порождающего лона: гениаль-
ность, как уровень более тонкого бытия, как «тело» р о ж д а е т -
с я при переживании е д и н с т в а жизни-для-смерти. Только об-
ретя состояние «как труп в пустыне я лежал», можно и обрести
о р г а н и з м, который скажет потом о себе «и Бога глас ко мне
воззвал», — уловленное в таком состоянии бытия и п е р е в е-
д е н н о е на язык житейских, как п и с ь м о, как п а м я т к а,
воспринимается как «бесконечно» высшее наличного состояния,
для житейских, быть может, кажущееся с - у м а - с ш е с т в и е м,
а для пережившего подобную б е р е м е н н о с т ь смерти иным
«телом» безусловной реальностью. Столь мощной, что он уже
не может и не хочет возвращаться в «мир живых»: он обрел какую-
то п а м я т ь; то, что живые, как живые-только-здесь-и-теперь
з а б ы в а ю т, теряя память, делая себя, с позиций обретенного
38
знания, в свой черед без-умными, ибо «потерять память» и «быть
безумным» почти синонимы:
И этою дорогой шли они...
Шла рядом с богом между тем она,
Хоть и мешал ей слишком длинный саван,
Шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
Не думая о том, кто впереди,
И о пути, который в жизнь ведет.
Своею переполнена кончиной,
Она в себе замкнулась.
Как плод созревший — сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью,
Своею непонятной, новой смертью.
Вторичным девством запечатлена,
Она прикосновений избегала.
Закрылся пол ее. Так на закате
Дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
Настолько, что прикосновенье бога
В неуловимой легкости своей
Болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
Красавицею белокурой песен,
Благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.
Она была распущенной косою,
Дождем, который выпила земля,
Она была растраченным запасом.
Успела стать она подземным корнем.
И потому, когда внезапно бог
Остановил ее движеньем резким
И горько произнес: «Он обернулся», —
Она спросила удивленно: «Кто?»...16
39
Мифема об Орфее, Гермесе и Эвридике, согласимся удивленно, по-
лучила в этой записи уникальное истолкование: смерть стала для
нее «сносями», родилось иное, «девственное» существо и претен-
зии «того человека» показались излишними. Пока Орфей пел в за-
гробных селениях, чтобы увести ее оттуда, он, видимо, и сам еще
не п р о з р е л, но вот теперь, когда они трое шли, он у л о в и л ее
и н ы е и з л у ч е н и я, и: ОБЕРНУЛСЯ, чтобы оставить ее там,
чтобы рассмотреть ее новую, чтобы теперь уже не различать един-
ства целого мира. Поэт осознал свой акт. Итак: трудность постиже-
ния информации, добытой в засмертной радиолокации иных «ве-
щей», связана с потерей п а м я т и. Во времена наших «пророков»
это забвение приобрело уже и устрашающее качество: если ранее,
как кажется, все же помнили о том, что «забыли себя», то с е й-
ч а с з а б ы л и о з а б в е н и и с е б я, как «сон во сне». Если
для Египта, для фараона, как «отца» страны, наиважнейшим делом
было строительство п а м я т н и к а - н а д г р о б и я, некоего
м у з е я любимых вещей, запакованных в пирамиду для переноса
в загробные измерения, чтобы там, в блаженном «там», воссоздать
в Невидимом «Царство Египет», со всеми большими и малыми, но
любимыми, мелочами, если фараон еще помнил себя творцом
и священником Египта по причастию п а м я т и -о-человеке, то
Леонтьев с ужасом увидел порождение странных «людей в пиджа-
ках», «средних европейцев», уравнивающих в пыль все прежде [су-
ществовавшие] культуры, превращающих «пирамиды» или в пыль
музеев, для н а ш е г о р а з в л е ч е н и я, или в туристский ката-
лог, опять-таки для нас, отдыхающих! Памятники культуры как бы
перестали быть п а м я т к а м и, напоминанием о, как минимум,
«двойном бытии», и с забвением о забвении себя превратились
в туристский комплекс, в дизайн для отдыхающего дельца. Мощь
работы Федора Достоевского в этом контексте трудно переоце-
нить: он записал информацию о том, что подобное забвение свя-
зано с необычной «моровой язвой», с тем, что в людей вселяют-
ся странные микроскопические существа, наделенные волей,
и д в и ж у т людьми, как марионетками, как р о б о т а м и, тогда
как людям именно в эти жуткие, болезненные, эпидемические вре-
мена с маниакальной ясностью кажется, что они достигли предела
власти и свободы, что никогда они не были «так сильны», — таков
с о н Раскольникова — РОДИНЫ РОМАНОВА, —...
Комментариев нет:
Отправить комментарий